| Сказка о самом себе
Я пошел на север, заодно на юг,
Я не знал, что сулили мне птицы,
|
Борис Штерн рассказывает "сказку о самом себе" |
Хорошо мне, по пояс голому,
хороша и эта голая степь!
Хорошо, что над серыми косогорами
засинела горная цепь.
Одиночество ждет - я у цели.
С чистым сердцем в скалистое сердце гор
я вошел необжитым ущельем,
как в открытый всем лучам собор.
Смывши пот в ледяной реке,
лег, усталый и длинный -
в головах - водораздельный хребет,
а в ногах - долина.
Отдыхали козы в моей тени.
Где-то снизу шумела вода,
а под ухом - живой ледник
чуть заметно тек, как года.
По утрам таял снег и сползал с волос,
на ногах выпадали росы.
Раздвигая осыпь, я рос и рос,
по ночам ощущая космос.
Вот и все. А потом грузовик меня тряс,
жрал я поедом вокзальную снедь.
Ждал я поезда, прозябая у касс,
что-то пел, не умея петь.
1985
Половина Оды горам
Слава тектоническим процессам в земной коре!
Слава титаническим силам горячих недр,
горы вспучившим из ила древних морей
в высоту! Да здравствует каждый метр!
Слава камнережущим ледникам,
изваявшим великую готику гор!
Слава вечноголубым снегам,
увенчавшим тысячешпильный собор!
Я - паломник, о горы, в хрустальную высь.
Крапинка на снежном плече - это я!
Как я слаб! Как откашлять всю эту слизь
бестолкового мутного жития!
Задыхаюсь, но нитями жадной души
зацепился за звонкую синь высоты.
Открывается время и связь вершин,
ледопадов, спокойствия, чистоты.
Сердцу и перетруженным легким - честь!
Браво, ноги - стонали, но донесли.
Вот вершина, вот камень, и можно сесть,
сесть и слушать безмолвный орган Земли.
1993
Полная Ода круговороту воды
Лейте, лейте дожди,
шелестите в листве...
Пропитав перегной, выгоняйте на свет
полосатых червей.
И, хлебнув приключений в сплетенных корнях,
пробивайтесь ключами в тенистый овраг.
О, прыгучий ручей,
оторвись хоть на миг
от слепого влеченья морей
и замри
и позволь себе малую толику сна
в бочаге, куда иглы роняет сосна.
И оттуда сквозь кроны взгляни на свою
колыбель в серых клочьях, летящих на юг.
Падай снег! Тихо падай в осенних горах.
Это счастье - искриться на пухлых коврах
субальпийских лугов.
А спорхнув утром в легкий мороз,
о, восторг,
таять в шерсти коричневых коз!
О, неистовый снег перевалов, вали,
до краев наполняя истоки лавин!
Отгреми и уймись, превращаясь в стекло
ледников,
этих тучных ваятелей зубчатых гор,
под уклон
подгоняемых бегом веков.
Ледниковой воды камнебойная мощь,
перекраивай карты ущелий и рощ!
О, великие реки, одарите меня
в тихий вечер
иллюзией вечного дня...
Это нас
скоро время смахнет как рукой.
Это нам
уготован могильный покой.
А трава,
как ребенок, сосет вечный сок,
и упрямой воды не иссякнет поток -
в атлантическом паре, в нашествии гроз,
в наползающей хмари, в волокнах берез,
в тихом капаньи с веток, в движении льда...
И да будет все это, да будет все так,
как текло и бежало при нас на Земле,
еще пять с небольшим миллиардов лет!
1993
Ода морю
Завожу речь о море с Начала, ибо
есть начало в любой истории:
первым, отличающим Землю от бесплодной глыбы,
на Земле появилось море.
Четыре миллиарда лет море нянчило чудо,
а сейчас у ног на песке изливает душу,
жалуясь, что неблагодарное чадо
ушло, расцветя и созрев, на сушу...
Океан, у ног он и вправду тихий -
на мели оставив всю мощь прибоя,
подбирается мягко, бросает блики,
отливает с пеной, зовет с собою.
Здравствуй, море! Я далекий потомок
твоих древних рыб, человек двуногий,
занесенный за полпланеты от дома,
потерявший чувство смысла дороги.
Я не знаю будущего, не верю в Бога,
сомневаюсь в своем стареющем племени.
Скажи мне, есть ли столбовая дорога
через прихоти рока и бездны времени?..
Я гляжу, как за мелью встают из глади
горы зыби, рушась одна за другою...
Мерно дышит в громовом накате
океан могущества и покоя.
Море, ты лелеешь этот мир с колыбели,
ты дало нам странную жажду странствий,
ты причастно к какой-то огромной цели...
Где та цель зарыта, в каком пространстве?!
Тщетно ждать, что мне океан ответит.
Все земное море в делах навеки -
воздвигает рифы, рождает ветер,
посылает дожди, принимает реки.
С гипнотическим гулом в предзакатной лени
мерным шествием каждой волны пологой
океан отсчитывает мгновенья
в направленье далекого эпилога.
Где, быть может, далекий потомок рыбы
у судьбы и пространства свой смысл отспорит...
Последним, отличающим Землю от опаленной
глыбы,
на Земле испарится море.
40о с.ш.
Сорок градусов северной широты,
долготы забытой, куда меня занесло.
Вакханалия камня и пустоты.
Капель, ветра и времени ремесло...
Там пространство развернуто чередой
марсианских пустынь и синих земных хребтов -
сновиденье мира, прорезанное чертой
дороги в Мекку, мекку грузовиков.
Там творится разнузданный карнавал
исполинских фаллосов, гоблинов, королей,
бухих монахов, какими их изваял
суховей настырный из ила былых морей.
В ржавом чреве каньона парит орел.
Лунный лес обелисков манит в ночи сову.
По утрам оранжевый ореол
зажигает скалы, и башни, и синеву.
На краю, где в пропасть вдается мыс,
над слияньем зеленой и красной рек
я застыл, пытаясь проникнуть в смысл
сновиденья, и сам погрузился в бред.
Прибегает смешной хомяк поиграть со мной.
Надо мной проплывает, клубясь, кругосветный флот,
И идет, все идет, никак не свершась, немой
акт слиянья зеленой и красной вод.
Ноябрь, 1994
1984
почти по Оруэллу
Мой сын, дурная голова,
не знает, кто сейчас глава.
Стоит молчит, потупив взор.
Какой позор, какой позор!
Всемогущий Ужасный Я
Я приехал домой...
- Вот те на!
Дочь с женой
приютили щенка.
Как на грех - беспородная сучка.
Одним словом - тяжелый случай.
А теперь у ней бубликом хвост,
волчья шерсть и шакалий рост.
Так и прут теперь из собаки
сторожевые задатки.
На гостей моих злобно гавкает.
Стыд и срам! В общем, шавка шавкою.
Дочь придет - сразу сцена любви у порога,
ибо дочь для нее - вроде Бога.
Ну а я? Вот загадка!
Кто же я тогда для собаки?
Кто ты, о немыслимый, о жестокий,
пару раз отшлепавший Божество?
И когда прихожу Всемогущий Ужасный Я,
в буре чувства собака, сама не своя,
обвизжит и обпляшет,
помелом своим машет,
и скорей под кровать - все же страшно!
Эх, собака, потешный домашний зверь,
только страшный хозяин твой выйдет за дверь,
двор минует, умчит, на подножке зависнув,
он становится маленьким и зависимым.
И ему б в свой черед
вон из кожи служить
и подобно тебе голосить на чужих,
и подобно тебе от восторга рыдать,
а чуть что, а чуть что - под кровать.
А как знала бы ты, что он там вытворяет,
так решила б тайком: "Ох и дикий хозяин!"
1984
Город в безветрие
Акульей тенью лайнер, призрачный колосс,
пошел, кренясь, распарывая уши,
туда, где непомерный мегаполис
смердит, своею мощью захлебнувшись.
Поражены пилоты: впереди
знакомый вид предстал фата морганой -
рыгают ожиревшие градирни
бесформенными клочьями тумана.
Взвиваются дымы, покинув трубы,
но тут же обвисают безобразно,
как щупальца невиданного трупа,
залив кварталы тухлой протоплазмой.
Бугрятся, колыхаясь, испаренья.
Повсюду жутковато-живописно
из сизого желе торчат творенья
унылых проектантов-конформистов.
Еще вчера дымы по небу гнало,
и парк шумел, и все куда-то плыло.
Подолы - флагами, срывало шляпы -
ловили, чертыхались и шутили.
Но ветер стих. А может быть, приплыли?
В туманных капиллярах и аортах,
зациклившись, текут автомобили
и орды молчаливых пешеходов.
И закричал электровоз надрывно...
Но эхо не вернулось озареньем.
На лужах ни единого порыва,
И пригород воззрился с подозреньем...
1983
Другой город 10 лет спустя
Oстался дымный след, как за линкором,
за городом, плывущим против ветра
по сизым коченеющим просторам,
на склоне затихающего века.
Куда плывешь?! Но глух агломерат
кварталов, труб, бетонных корпусов.
Щетинится дрейфующий мираж,
не видя лиц, не слыша голосов.
Десятилетий скудных и угрюмых
творенье, хмурый пасынок, исчадье,
неведомо куда уносит в трюмах
свой крест - балласт непрожитого счастья.
На жалобный гудок электровоза
я услыхал щемящий отклик птичий
и долго наблюдал сквозь сизый воздух
картину, не лишенную величья -
как, переплывши мертвую эпоху,
по северным подоблачным просторам,
щетинясь в страхе нового подвоха,
плывет из века прочь уродец-город.
1993
Шабашка
Предо мной бадья с раствором,
за спиной пустырь в ромашке.
Деревенские просторы,
ежегодная шабашка.
Жижа свежего замеса,
тошнота от здешней пищи
и надежда, что за месяц
выйдет чистыми по тыще.
Веселей шуруй лопатой,
теоретик мой любезный!
С нашей дохлою зарплатой
тыща нам весьма полезна.
Наша речь и рожи наши
здесь добра не предвещают.
Нашей участью мамаши
юных олухов стращают.
Ну а мы обид не кажем,
кроем зло и месим рьяно
и хлебаем эту кашу
ради тыщи деревянных.
Остаются две недели
этой потной грубой яви,
и бухгалтер в самом деле
по куску нам отслюнявит.
Еще десять лет, покуда
мой напарник Стас Багринский,
отрешенный, словно Будда,
навсегда уедет в Принстон.
И двенадцать лет до часа,
когда я со злой отрадой
по субсидии от НАСА
умотаю в Колорадо.
Очень скоро канут эти
деревянные бумажки.
Много позже по планете
разметает всю шабашку...
А покуда суть да дело -
время щи хлебать в столовой.
И плевать страна хотела
на своих яйцеголовых.
1993
Промозглая элегия
Улетели друзья на запад, а птицы - на юг.
Деньги - по ветру. Мягко шуршит в ногах
ветошь листьев. В голых ветвях снуют
белые мухи, и Солнце давно в бегах.
По плаксивому небу несется рвань
от Гольфстрима над драной страной. Порой
вымирают звуки, и даже брань
прозябает в глотках. Один сырой
ветер клочья бумаги, как грустную весть
разнеся, ворошит по пустым дворам.
Предписал Господь зимовать мне здесь,
зная толк в сочетаньях людей и стран.
Перезимуем! Сезон холодов сулит
резвость ног, лихой перепляс ступней.
Соль промозглой элегии просветлит
мысль тугую о смысле ползущих дней.
Эта шапка по сеньке, и эта хмарь
мне к лицу. Стемнело и все снуют
мухи белые, тычась в смурной фонарь...
Улетели друзья на запад, а птицы - на юг!
1993
Предзакатный мир
Ну и утро - промозглый суп!
Дождь за шиворот, зуб на зуб.
У остановки под решетом берез
мужскую дружбу предлагает бродячий пес.
Что, товарищ ушастый,
грустно тебе и сыро
неприкаянно шастать
по помойкам смутного мира?
Вот полбулки из верных рук -
вижу, голоден ты и сир.
А хочешь, хвостатый друг,
улетим в предзакатный мир!
С той стороны Земли
я знаю один золотой
уголок, где всю жизнь царит
предзакатный университетский покой.
У меня там есть честное дело,
и тебе не бродить без цели -
будешь жирных дворовых белок
загонять на пышные ели!
В предзакатном тепле золотистом,
разомлев, поднабравшись породы,
обретя благодатную пристань,
доживем предзакатные годы...
Где ж твой хвост, где радостный раж?!
Ты как будто собрался завыть.
Ты считаешь, что все это блажь?
- Может быть, мой пес, может быть...
1993
Cказание о ночном городе
Мое сказание о городе ночном
скользнуло из подъезда в полвторого
в кварталы, где за каждым поворотом
непуганая тишь. Итак, начнем!
Свет ртутных фонарей
на стенах и листве
был мертв. В остекленевшем естестве
дворов и лип сквозило царством духов.
И нечто недоступное для уха
(о, парадокс!)
в осоловевшей тишине
шепталось вслед, и по спине
шел холодок.
Зияли подворотни и аллеи.
Дома в обличье братских мавзолеев
на триста тел, - ни стражей, ни имен,
стояли, выпадая из времен.
И вдруг прикосновение... - Эй, кто там!!!
- В упор смотрели тыщи темных окон,
и никого... Кто ж трогает за плечи?
Что там укрылось в тени, как в плащи?
Не чертовщина ли?.. Нет, явно человечье...
Ищи, мое сказание, ищи!
Терзая воспаленные виски,
в раздумьях прошагав квартал, не боле,
я понял - это вырвались на волю
флюиды снов людских!
В их токе я почуял доминанту -
то были грезы о невоплощенном.
От бакалейщицы до лейтенанта -
всяк виделся счастливым, окрыленным...
Всплывали из подвалов подсознанья
их собственные образы, насквозь
прекрасные - от мыслей до носков,
согласно классикам и планам Мирозданья.
Легко, как тополиный сонный пух,
флюиды снов людских сочились в тишь.
И грустью о несбывшемся до крыш
Был полон город духов после двух.
В щебечущем желе за мною жалась
с обидой моя собственная жалость -
проклятье, угораздило родиться
в империи, где ввек не воплотиться!
Я прошептал "за что?" - порхнул, как птица,
в кусты и там застрял среди ветвей
вопрос глубокий сей.
Тут ветер зашуршал, пошел по липам.
И ночь взорвалась! - Вспыхнуло, полило,
что твой экспресс, по жести застучал
небесный водопад, смывая лихо
недельный сор и тщетную печаль.
Часов до трех по рекам тротуаров,
с сырыми башмаками сбросив траур,
с ухмылкою косясь на отраженья,
кривое, но способное к движенью,
бродило воплощение мое...
Пока сказав: "Ну что, мое сказанье,
не хватит ли? Признаться, замерзаю..."
я не ушел домой под стук зубов.
И был таков. И долго спал без снов.
С тех пор уж годы, годы пролетели!
На мне - на биографии, на теле
оттиснули свои кривые зубы.
Что до моих - крошась, идут на убыль.
С тех пор, дугой горбатясь, хоть казни,
все дальше уходя от идеала,
утратив напрочь дар душевных жалоб,
хриплю, скриплю, но движусь, черт возьми!
С тех пор я в одиссеях городских
полночных вылазок, по улицам кочуя,
не осязал, не слышал и не чуял,
флюидов снов людских.
И лишь теперь, сказанье ночи той,
из памяти поднявшись, как из ямы,
попытки с третьей, вплоть до запятой,
в компьютер улеглось кондовым ямбом.
1993
О чем грустит граненый мой стакан
в шкафу меж рисом и крупой перловой?
Возможно, вспоминает Абакан,
где я его похитил из столовой.
О времена! Не раз, любимец наш,
он шел по кругу кубком ритуальным
с сиятельным С2Н5ОН,
воспламеняя цепь речей астральных.
Теперь, пылясь меж круп, теряя нить,
осталось вспоминать о давнем блеске.
Жизнь отсырела - не воспламенить!
Нам нечего сказать и выпить не с кем!
Ну что, поэт? дошло?! Не так ли ты
пылишься, никому не нужный даром?
утратить назначенье - полбеды.
Ты потерял престиж и гонорары!
И я взываю к милости небес:
о, боги, если вы не истуканы,
верните назначение и блеск
поэту и граненому стакану!
1993
* * *
Расплачьтесь, рыдальцы страдальной России!
Рваните рубахи седые мессии!
Пророки! О горе, страданьях и муке
реките, воздев узловатые руки!
Громите, правдивцы, продавцев продажных
крутой трехэтажною правдой сермяжной!
И, вытянув шеи из галстуков петель,
несчастные, сыпьте на голову пепел.
И все - от холеных, до сирых и тощих -
сбирайтесь собором на главную площадь!
О, зрелище зрелищ - несметные тыщи
рыдальцев Руси на большом толковище!
О, зрелище зрелищ - на плаце огромном
клокочут проклятья и мечутся громы.
Глазеют туристы... Святая Мария!
- Я сроду не видел такой феерии!
1993
Закосить под ворона?!
Я ворон. Я исчадье мрака... Карр!
Я черный экстрасенс, я страх Господний.
Я роковой корректор ваших карм.
Я трубадур восставшей преисподней!
Вообще-то физик я, чего скрывать.
Дотошный ясный разум - мое кредо.
На месте крыша. Я не виноват,
что жизнь пошла истошным сивым бредом.
Сейчас начнется (будут донимать,
дыша в лицо, дебильным разговором)...
Не подходи! Я - ворон, вашу мать!
Какой я Физик? Nevermore! Я - ворон!
Весна-94
Та зима оказалась длинней и нудней
стосерийных страстей мексиканских баллад.
Пьяный ветер весны из афганских степей
загулял по следам забулдыг-бедолаг.
К равноденствию еле успела капель
выжать пару слезинок, а возле крыльца
огромадный сугроб набухал и дубел,
отродясь не слыхав о весенних гонцах.
На дремучих дворах в ледовитой Москве
отрастали торосы, в которых стада
заднеприводных фурий ревели в тоске,
нежным брюхом елозя по надолбам льда.
А когда уж снегам с гор сбежать бы пора
на луга, потопленные в мутных ручьях,
мокрый снег навалился всей тушей, поправ
саму мысль о тепле и о первых грачах.
Как на грех, в государстве все шло накосяк.
К монументам родным зарастала тропа.
Голосили кассандры, как выпь на сносях,
и взаправду казалось, что дело - труба.
Но однажды какой-то отчаянный грач
долетел-таки, гаркнул, нахохливши грудь...
И подпрыгнула ртуть, как отменный циркач,
с гор окрестных, воистину, хлынула муть.
Малахольные реки пустились в разгул,
по ближайшим дворам учинив беспредел.
Южный ветер принес будоражащий гул
прораставшей травы. Весь синклит прилетел.
Фейерверком зеленым открылся парад
голых ног, лучших ног разомлевшей страны.
Приумолкли кассандры - настала пора
молчаливой, глухой огородной страды.
1994